На Москву! - Страница 71

К оглавлению

— От кого? Не от царицы же Марины?

— Ай, нет! Но из-за нее же. Больше, не погневись, ничего не могу тебе сказать.

— Так, значит, против самой царицы есть заговор! — догадался Курбский.

— Не спрашивай, милый княже. Я все равно не скажу.

— Клятву, что ли, дал молчать?

— Ну да, клятву; это-то, пожалуй, можно тебе еще знать.

— Но все-таки на слово тебе этак мне трудно поверить.

— Верь! Верь! Своими ушами слышал.

— Ты подслушивал?

— Хоть бы и так…

— Но, может, ты ослышался, не верно понял.

— Как уж не понять! Прямо-таки и говорилось…

— Что хотят покуситься на жизнь царицы? Но в таком случае ты должен сейчас же все открыть, назвать всех…

— Ах, Господи! — вскричал в отчаянье казачок. — Да я целовал ведь крест на том, что никого не назову, а сам ты, княже, мне не раз говорил, что нарушать клятву — великий грех.

— Ну, хорошо, не называй имен, но сказать то все-таки можешь, чрез кого попал к заговорщикам. Не через слугу ли тоже, такого же парубка из хохлов?

— От тебя, княже, право, ничего не скроешь! — воскликнул смущенный Петрусь. — Тот боярин, у кого в доме то было, привез его, вишь, с собой в Москву с похода…

— Но ты мне про своего нового приятеля до сего времени ничего не сказывал?

— Не сказывал, потому что ознакомились-то мы с ним только вчерашний день.

— Не тогда ли, когда ты отпросился у меня в Кремль — поглядеть на царский выход из Успенского собора?

— Как раз. Как сняли тут все свои шапки, глядь, у одного малого лоб выбрит тоже по-хохлацки. Ну, а свой своему поневоле брат. Я — к нему; разговорились. Стал он тут бахвалиться передо мной хоромами своего боярина, да расписал такие чудеса, что меня сумление взяло.

— Коли не веришь, — говорит, — так зайди хоть нарочно: весь терем его тебе сверху до низу покажу.

— Так вот боярин твой, — говорю, — и дозволит нам расхаживать по своему терему!

— Вестимо, — говорит, — без него. Примерно завтра они с боярыней званы во дворец на вечерний пляс. Заходи вечерком…

— И ты зашел, не спросясь даже у меня?

— Да ведь ты, княже, меня в дом к ним, пожалуй, и не пустил бы…

— А! Так боярин этот из моих недоброжелателей? Уж не князь ли Татев?

— Ой, нет, нет! К этому людоеду я и сам бы не сунулся. Так вот, прихожу я туда, обошли мы этак три-четыре палаты, осмотрели всякую штуку, как вдруг под окнами грохот. Что такое? Ан подкатила колымага, господа вернулись уже из дворца. Забегали тут люди по дому, заметались туда-сюда.

— Тише вы, не шуметь! — гаркнул боярин. — Зажечь огни в светлице! Сейчас будут ко мне бояре на большой совет, только с заднего крыльца…

«Гай, гай! — думаю себе. — Во дворце веселие и пляс, а они, вишь, сбираются тут на большой совет, да крадучись с заднего крыльца. Знать, неспроста!»

— А тебя-таки не заметили? — прервал рассказчика Курбский.

— Нет, мы с приятелем притулились за дверью, а как прошел далее боярин, мы шмыг в темный переход.

— Ну, братику мий, — говорит приятель, — теперычка утекай до дому.

— Утечешь! — говорю. — Ведь с заднего-то крыльца, слышал, сейчас гости будут?

— Ось казусное дело! Куда же мне скрыть тебя?

— А в какой ни на есть чуланчик, — говорю. — Верно, найдется?

— Как не найтись…

— Так что же?

— То-то вот, — говорит, — что чуланчик мой как раз около светлицы нашего боярина, где будет сейчас большой совет, а ты, не дай Бог, чихнешь…

— С чего мне чихать-то?

— С пыли: больно там уж пыльно…

— Не чихну! — говорю, — заспокойся. А мне, братику, куда занятно бы послушать, о чем этакие умные люди промеж себя речь ведут! Кабы только еще в щелочку одним глазком взглянуть: николи ведь вблизи царских вельмож еще не видел…

— Аль показать? — говорит, а сам смеется. — Ведь у меня из чуланчика туда для себя дырочка просверлена!

— Ну, хитер же ты! — говорю. — Покажи. Во век не забуду!

А он и рад. Провел меня в свой чуланчик; в окошечко его самодельное из светлицы уже свет к нам брезжит: зажгли, значит, огни. Глядь, поодиночке сбираются и гости. Хозяин всякого встречает с поклоном, всякого по имени и изотчеству величает…

— Так что ты всех их мог бы, пожалуй, назвать поименно? — спросил Курбский.

— Мог бы, княже, но, прости, и тебе не назову.

— Ну, и что же дальше?

— Ну, вот, как собрались, хозяин и говорит им, что, так и так, мол, созвал он их нарочно в столь позднюю пору прямо-таки из дворца, чтобы тем часом, что поляки там веселятся, потолковать келейно. Да чего я тут наслышался — крий, Мати Божа!

— А говорил больше все хозяин?

— Все он один; те только, знай, поддакивали. Каждое слово его словно ножом врезалось мне в память. Начал он с того, что послы-де польские требуют теперича для своего короля Сигизмунда не токмо уже Северскую землю и Смоленск, но и Новгород Великий, Псков, Луки, Торопец, Вязьму, Дорогобуж и иные прочие русские города; что были те города некогда будто бы литовскими, а Литва-де искони была польская.

Тут все бояре как завопят в один голос:

— Лгут они, вражьи дети! И Литва-то сама не польская. Да этак скоро пол-Руси у нас отберут!

— И отберут, — говорит хозяин, — коли мы дадим им, окаянным, еще царить над нами. Нонече ведь еще, — говорит, — когда дьяк Грамотин позвал королевских послов на царскую хлеб-соль — те спрашивают первым делом, посадит ли государь их за один с собой стол. Когда же дьяк им в ответ, что у нас, русских, никому-де не положено сидеть за одним столом с царем, окроме царицы, они уперлись: «А мы имеем, мол, повеление от его королевского величества требовать себе место за царским столом; буде же нам в том откажут, то не шли бы вовсе на брачный пир». Спасибо еще пану воеводе, что вступился в дело: сошлись хошь на том, чтобы старшему послу, Олесницкому, сидеть по правую руку от царя за отдельным столом, а второму послу, Гонсевскому — за общим столом с нами, боярами, но все же ведь на первом месте! А музыка за столом какая была? Все польская! А на чье здоровье заставили пить нас? На здоровье «друга нашего» короля польского, потом «великих» послов, потом и прочих «дорогих» гостей-поляков! И те первые же хором орали по-своему: «Виват!» А к концу стола все перепились заморскими винами, да во хмелю принялись поносить наши стародавние обычаи, нашу святую церковь такими словами, что святых вон выноси. А мы молчи, покуда самих нас, всю Русь православную, не перерядят в польские жупаны, не перекрестят в латынскую веру! И сам народ наш это уже чует. «Статочное ли дело, — говорит народ, — чтобы русская царица была еретичкой? Не срам ли для русского боярства, что царь пренебрег всеми московскими боярышнями и взял себе жену из поганой Польши? И в угоду ей и ее родичам на царской кухне все кушанья готовятся на польский лад, жарят и варят телятину, ажно поваров омерзение берет, и разносят они об этом молву по всему городу. Каждое утро в монастыре у царицы Марфы, а теперича и во дворце топили баню для царицы-полячки, а она хошь бы раз-то помылась! Сам государь хошь и ходит в церковь, да с целой оравой проклятых ляхов, а те водят туда с собой собак и оскверняют тем святыню. Церковные дома уже отняли у многих наших пастырей и отдали еретикам. Скоро, поди, и храмы Божии отдадут им!» — Вот что говорит наш простой народ. А не ведает он еще того, что и сам-то государь перешел уже в латынство…