На Москву! - Страница 66

Совсем очарованная, Маруся рванулась к ней и без слов прильнула губами к протянутой ручке. Марина, видимо польщенная, опять улыбнулась.

— Хорошо, хорошо; я верю, что ты мне еще предана. Самой мне хотелось бы опять поговорить с тобой. Ты можешь ехать с моей гофмейстериной, паньей Тарло; вы давно ведь уже знаете друг друга.

И с милостивым кивком, не допускавшим возражений, она отвернулась, чтобы направиться к ожидавшей ее царской колымаге.

А что же сама Маруся? Что муж ее? Приглашение или, вернее сказать, приказание будущей царицы было так решительно, что об ослушании не могло быть и речи.

— Нечего делать, мой друг, — сказал Курбский, подавляя вздох, — ступай!

Гофмейстерина приветствовала Марусю со свойственной польской нации изысканною любезностью, с легким лишь оттенком снисходительности, и предоставила ей в своей карете почетное место рядом с собой. Сопровождавшие ее две молоденьких фрейлины должны были удовольствоваться передней скамейкой.

— С княгиней Курбской мы дружны ведь еще с тех пор, что были вместе такими же фрейлинами, как вы, — объяснила гофмейстерина своим двум подчиненным. — Первую весть о том, дорогая княгиня, что вы вышли за князя Курбского, привез нам в Краков ведь пан Бучинский. Как я была за вас рада, и сказать не могу! Из купеческой семьи да вдруг выскочить в княгини!

Чтобы несколько смягчить умышленный укол, панья Тарло наклонилась к молодой княгине для поцелуя, то есть подставила ей свою густо нарумяненную щеку. Не без тайного отвращения прикоснувшись к этой щеке губами, Маруся навела разговор на бывшую за полгода назад в Кракове церемонию заочного бракосочетания панны Марины с царем Димитрием по католическому обряду.

— О! Церемония была прямо-таки королевская, — воскликнула панья Тарло. — Не будь только этого противного Власьева, которого царь прислал заступить себя…

— Да, Власьев уже не молод да и вовсе не красив, — сказала Маруся. — Но, как думного дьяка, в Москве его все очень почитают.

— В Москве, да! Но посудите сами: был при этом ведь и сам король наш Сигизмунд с королевичем Владиславом, была принцесса шведская Анна, был папский нунций Рангони, и иностранные послы, и весь цвет придворной знати. Когда тут два сенатора подвели к алтарю невесту, все так и ахнули: Пречистая Дева Мария! Что за краса, что за величие! Все платье, представьте, из белой парчи, унизано сапфирами и жемчугом, вокруг плеч — газовое облако, на голове — алмазная корона, а из-под короны на спину вьются змеями две дивные косы, перевитые драгоценными каменьями! И вдруг — рядом с этой, можно сказать, богиней становится какое-то чучело, косолапая обезьяна, с одутловатой рожей, с растерянным видом и в раззолоченной попоне!

— А кто венчал их?

— Венчал, разумеется, кардинал наш Мацеевский. Но перед тем были еще речи. Начал первым этот орангутанг Власьев…

— И говорил, я уверена, дельно?

— Гм… может быть, и дельно, да чересчур уж сухо и просто. Зато когда после него стали говорить один за другим наши: Станислав Минский от имени пана воеводы, Лев Сапега от имени короля и, наконец, сам кардинал Мацеевский, — о! тут пошли такие цветы красноречия, такие похвалы жениху и невесте за их необычайную красоту, ум и всяческие добродетели…

— Так Власьев, значит, все-таки не уронил себя.

— Погодите, моя милая; отличился он потом не раз и не два. Как запели «Veni Creator», все опустились на колени: и невеста и сам король, а он, невежа, один остался стоять чурбаном на ногах!

— Простите, панья гофмейстерина, — позволила себе тут вставить свое замечание одна из молоденьких фрейлин, — осталась стоять и принцесса Анна.

— Ну да, ну да… как протестантка, она не исполняет наших обрядностей…

— А Власьев ведь тоже не католик? — вступилась за своего единоверца Маруся.

— Но царь-то его католик, а он заступал царя!

— В чем же он еще, по-вашему, провинился?

— Да вот, когда им надо было обменяться кольцами, мы смотрим: что это он, чудак, делает? Достал шелковый платок и обматывает себе правую руку. Это, изволите видеть, для того, чтобы своей холопской лапой отнюдь не прикоснуться к ручке своей будущей государыни! Умора! А получив от нее кольцо, не надел его даже на палец, а вложил прямо в футляр для своего государя.

— Чем выказал только свое благоговение перед обоими, — заметила Маруся.

— Холоп и раб! За брачным столом он сперва ни за что не хотел сесть рядом с своей царицей, пока его насильно не усадили; когда же увидел, что она от душевного волнения ничего не ест, то сам тоже ничего не хотел брать в рот, кроме хлеба с солью.

— А поляк ел бы, конечно, за двоих? — сыронизировала, в свою очередь, Маруся.

Но панья Тарло показала вид, что не поняла иронии, и продолжала описывать брачный пир с бесконечными речами, тостами и восторженными одами лучших тогда поэтов польских: Гроховского, Юрковского и Забчицы во славу новобрачных и вечной дружбы двух первых славянских наций.

— А после стола были, вероятно, и танцы? — спросила Маруся.

— Еще бы! Но все, конечно, одни национальные польские. Открыл бал сам король с нашей красавицей-царицей… Как жаль, право, что вы тогда ее не видели! Особенно потом в мазурке…

— Которую она танцевала с паном Осмольским? — досказала Маруся.

Гофмейстерина испуганно приложила палец к губам.

— Ч-ш-ш, ч-ш-ш! Нет, о, нет! С чего вы это взяли?

— Вы, пани гофмейстерина, верно не обратили внимания, как она перед мазуркой подозвала его веером к себе? — непрошенно вмешалась снова та же фрейлина. — А я стояла около и подхватила даже несколько слов из разговора.